Бешеной козе семь верст не крюк (Главы из будущего романа «В краю меловых гор»)
Горковский люд чтит обычаи своих предков. Крещенский сочельник проводят в строгом посту. Едят лишь постные пироги с перловой крупой и солеными грибами, сочни с ягодами да лепешками из пресного теста. Лепешки пекут на совершенно сухой раскаленной сковороде с толстым дном.Машковские бабы уже убрались в избе и тоже взялись куховарить. Федора проверяет последнюю выпекающуюся лепешку, протыкая ее чистой лучиной. Та после извлечения из теста остается сухой. Готовую лепешку молодица кладет поверх других, сложенных горкою, и накрывает чистым льняным рушником. А Ефросинья Григорьевна со своей соседкой Меланьей Жучихой «перебирает косточки» деревенским сварливым бабам.
- Не далее, как сегодня, Нюська Щетиниха таскала за волосы Мирошникову Варвару. Вот уж было смеху! Варька напоила мужика Нюркиного так, что тот уснул в плетеной из лозы санной кабоше прямо на соломе. А конь, ты смотри, скотина умная, сам плелся вдоль Саевки домой. Да еще накормила Варька, причитала Нюська, Лукьяна перекисшей капустой. И все это в благодарность, что Лукьян своей лошадью навозил всякого сухого хмызу из лесу. Топиться нечем Мирошничихе. Своего-то мужика отправила на заработки аж за Рыльск, а детишки мерзнут.
- Не знаю, какая брага у Варьки. А вот, что касаемо капусты, так это брешет Щетиниха. У Варьки завсегда капуста славная на вкус и на глаз приятна. Ее еще мужнина бабка учила солить капусту обязательно в пятницу или в субботу. Капуста будет мягкой, если солена после молодика. А хрустящая и упругая, если заделана в полнолуние на второй день. Брешет твоя Щетиниха. Я ее языкатую знаю давно. И мать у нее такая же.
Меланья Жучиха замолчала, раздумывая: а не выпить ли по чарке доброй водки. Она как раз добавляла ее в тесто из пшеничной муки с яйцом и взбитым коровьим маслом. Водку Меланья прикупила в лавке еще на Васильев вечер.
Бабы остограмились и, закусив соленьями, что стояли в миске на подоконнике, занялись каждая своим делом. Фросечка подалась порать скотину: поить водою, кормить сеном и запаренной половою. Мелания же умелыми движениями отправляла противни в печь. Когда пришла пора вытаскивать готовую выпечку, Жучиха окликнула Федору.
- Глянь-ка, девка, как хорошо пропеклись. Это добрый знак. Розово-желтый крест сулит благополучие и здоровье.
Все в округе знают, что надломленные выпечки и надтреснутые от жара есть нельзя. Они знаменуют собой перемены в судьбе и предстоящие трудности. Их стараются скормить птичкам, не показывая домочадцам. А птицы, склевав не удавшееся печенье, помогут избыть горе. А еще в Горках знают, что горелый и не пропекшийся крест обещает печаль, болезни и душевные травмы. Тут же найдя два недопекшихся креста, Меланья прячет их незаметно в карман своего искусно расшитого гладью передника, к низу сдобренного вязаною прошвою. Набросив на себя плюшевую доху и огромную клетчатую шаль из шерстяной нитки, выбегает из избы. На ходу бросает Фросечке, что наведается к себе домой. Позабыла, мол, начертить мелом кресты над окнами, дверьми и печным отверстием, чтобы защитить свое жилище от бесов и всякой не чистой силы. По дороге выбрасывает на снег недопечки.
А в полночь бабы с санками двинулись в чистое поле на окраину Кириловки, чтобы набрать там снегу. Говорят, что таким снегом следует обтирать больных, и они станут чувствовать облегчение. Отступит боль, очистится нездоровая кожа, и душа людская обретет покой.
Ночь была морозная. На небе красовался яркий месяц, освещая все вокруг. Такая погода к большому разливу. Значит, травы летом скотине будет вдоволь. Ветер же завывал, пронизывая бабьи тела, и гонял по ровному полю снежную поземку. Бабы говорили мало между собой и все озирались по сторонам. Жутковато как-то было. Федора первой заметила одинокую фигуру, бредущую в сторону разъезда. Взволнованным голосом она окликнула свою свекровь и ее подругу. Те всполошились не на шутку.
-Поворачивай к деревне, бабоньки! С чем черт не шутит и кто его знает, что на уме у этого путника. Не успеем и глазом моргнуть, как он здесь окажется. Бешеной козе семь верст не крюк.
Взволнованная Жучиха первой повернула свои санки и заспешила к деревне, поминутно оглядываясь назад. Машковы бабы не отставали ни на шаг. Боязно им было не зазря. За последнее время тут такое творится, что и вспоминать страшно. Двое мужиков брусковских сгинули на болотах вместе с лошадью и санями. В Бывалиной из крайнего двора увели двух коров и коня прямо в Рождественскую ночь.
Бабы немножко поуспокоились, увидев на краю Хуторка толпу местных парубков и девчат. Видать, катались с горы на санках, а теперь идут до самого рассвета гулять в избу к бабке Лушке. А по утру заспешат к Сейму, где самые храбрые парубки окунутся-искупаются в проруби, вырубленной в толщи льда еще с дня в виде креста. А бабка Лушка всегда молодым рада. Многое на своем веку повидала, много знает поучительных житейских историй. К тому же, и рассказчица умелая Лушка. А главное, на руку глянет – от беды отведет, а карты раскинет - про судьбу все скажет.
Бабы стали набирать снег в сани-розвальни и думать каждая о своем. Ефросинья Григорьевна припомнила, как ее разлюбезный супруг Павлуша последний раз купался в проруби прямь в Крещенскую ночь, когда небо открывается для людских просьб и желаний. И делал это уже не на спор, как обычно, на сулею с медовухой, а для успокоения души своей. Много грешных дел за ним водилось. А вместе с Павлушею тогда обряд в ледяной купели свершал и Гришка – сын Дениса Колиенка.
Гришка был заводной и работящий хлопец. Жил с отцом и матерью. Старшие братья и сестры уже свои семьи и свои подворья имели тут же в Горках. Старый Денис Егорович промышлял рыбою. Тем и жили до сих пор.
…Вся округа гудела. Всякого повидали и многое пережили. А тут так и впрямь жутковатый небывалый случай. Какое-то наваждение: и веселая свадьба, и побег невесты, так и не ставшей женою, и погибель жениха. Прямо роковое стечение событий в судьбе у горковского парубка.
И месяца не прошло, как отгуляли свадьбу на подворище у Михаила Власовича Колиенко. Масеевы женили своего старшего сына Кузьму. И вот уже свадебный поезд, оставляя по первому большому снегу санный след, притормозил у двора Дениса Егоровича Колиенко. Жених Гришка везет свою суженную из Попово-Лежачей, что сразу же раскинулось за Теткино, где терещенковские заводы да винокурня барская понастроены. Издали виднеются дымящие трубы. А когда ветер дует со стороны Теткино, то и запах спиртного головы кружит тем, кто рад бы опохмелиться после вчерашнего перепоя-перегулу.
Везет Гришка свою Проню: девку стройную, голубоглазую, с рыжими кудряшками, выползающими из-под марлевой белой фаты. На Проньке длинное, достающее до самых пят, платье, вывязанное из тонкой шерстяной нитки. Понизу и широким рукавам - тканая прошва, отбеленная до голубизны, что так к лицу рыжеволосой и голубоглазой невесте. Росту жених и невеста одного, как мерянные под линейку. Впрямь всем на зависть. Только вездесущая бабка Лушка, окинув взглядом новоиспеченную чету, сплюнула огрызки ореховой скорлупы через левое плечо и произнесла:
- Ни дать ни взять, а чужая девка в наших Горках. До глубокой старости будет куковать одинокою кукушкою.
Слов этих Пронька не слышала. Но и впрямь прожила длинную жизнь в одиночестве. Ни мужней женой, ни вдовой не судилось ей быть. Была просто старой девой, которая помнила слова цыганки с младенцем на перевязи, сказанные в день свадьбы на пароме…
Свадебный поезд переправлялся за Попово-Лежачами через Сейм на пароме. К саням, где сидели жених с невестою, подошла молодая цыганка с ребенком, лежащим в платке, которым была обвязана женщина. Цыганка пожелала молодым любви да счастья и попросила хоть немного денег и какой-нибудь еды. Пронька не пожалела ни цыганки, ни ее младенца и велела прогнать попрошайку. Цыганка, уже сойдя с парома, крикнула вслед молодым:
- А мне жаль тебя, рыжая. Ни мужика тебе не видать, ни дитя малого не иметь. Всю жизнь будешь помнить меня и каяться.
Цыганка сгинула в неизвестность, словно ее унесло набежавшей неожиданно снежной завирюхой. Тут же все забыли о ней, и свадебный поезд помчался к жениховому двору.
Веселью на этой свадьбе не было конца. Упились и старые, и молодежь. Ноги болели от веселых плясок. В ушах звенело от застольных песен и частушек. Прерывались лишь, чтобы испить очередную дозу самогонки с медовухой, закусив вкусною едою да одарить молодых. А потом снова пели и снова плясали. Раза два-три после каждого застолья раздавалось громогласное: по-сто-ро-ни-и-и-сь! И тогда выносили кого-нибудь из гостей, схватив его за руки и за ноги. Складывали по указанию хозяина в сеннике теплого овечьего хлева. Там пусть вытрезвляются, утонув в соломе по самые уши.
Когда гости разошлись по своим дворам, молодых отправили в опочивальню. Проню вдруг как подменили. Она не отвечала ни на Гришкины поцелуи, ни на его нежные ласки. Потом вдруг она попросилась по нужде во двор. В самошитых узеньких туфельках и наброшенном поверх самотканой сорочки шерстяном платке Проня постучала в дверь своей родной тетки Веры. Та жила с мужем как раз напротив подворья, где была свадьба. Проня, рыдая, бросилась к тетке в объятия, прося приюта. Она заявила, что не вернется в избу к Гришке и ни за что не ляжет с ним в одну кровать. Больше ничего не объясняла. Дядько схватил сапог и запустил в плачущую племянницу. Пронька выскочила со двора и побежала наугад в ту сторону, откуда днем привез ее Гришка.
Настиг дядько Проньку аж на двадцать пятом километре. Верст шесть с гаком
бежала, считай, босиком, выше косточек утопая в снегу. Он усадил ее в
плетеную из лозы санную кабошу на ворох мягкого пахучего сена. Прежде
укутал в огромный овечий кожух, и отвез к матери. Та была крайне удивлена,
зная, как крепко полюбила ее дочь горьковского весельчака Гришку. Но,
поняв, что никакие уговоры и угрозы не могут подействовать на Проню,
смирилась с таким поворотом событий. (продолжение следует)
Галина Нерощина